Труд в его психическом и воспитательном значении.

(в сокращении)

...Труд, исходя от человека на природу, действует обратно на человека не одним удовлетворением его потребностей и расширением их круга, но собственной своей, внутренней, ему одному присущей силой независимо от тех материальных ценностей, которые он доставляет. Материальные плоды трудов составляют человеческое достояние; но только внутренняя, духовная, животворная сила труда служит источником человеческого достоинства, а вместе с тем и нравственности и счастья.Это животворное влияние имеет только личный труд на того, кто трудится. Материальные плоды трудов можно отнять, наследовать, купить, но внутренней, духовной, животворящей силы труда нельзя ни отнять, ни наследовать, ни купить за всё золото Калифорнии: она остаётся у того, кто трудится. Недостаток-то этой незримой ценности, производимой трудом, а не недостаток бархата, шёлка, хлеба, машин, вина погубил Рим, Испанию, губит Южные штаты, вырождает сословия, уничтожает роды и лишает нравственности и счастья многие тысячи людей.

Такое значение труда коренится в его психической основе, но, прежде чем выразить психологический закон труда, мы должны ещё сказать, что разумеем под словом "труд", потому что значение этого слова извратилось услужливыми толкованиями света, облекающего этим серьёзным, честным и почётным именем иногда вовсе не светлые, не серьёзные, не честные и не почётные действия.

Труд, как мы его понимаем, есть такая свободная и согласная с христианской нравственностью деятельность человека, на которую он решается по безусловной необходимости её для достижения той или другой истинно человеческой цели в жизни.

"Всякое определение опасно", – говорили римляне, и мы не признаём нашего неуклюжего определения неуязвимым, но нам хотелось отличить в нём разумный труд взрослого человека, с одной стороны, от работы животных и работы негров из-под палки, а с другой, от за­бав малых и взрослых детей. Машина и животное работают, работает и негр, боящийся только плети надсмотрщика и не ожидающий для себя никакой пользы из своей работы: несвободный труд не только не возвышает нравственно человека, но низводит его на степень животного. Труд только и может быть свободным, если человек сам принимается за него, по сознанию его необходимости; труд же вынуж­денный, на пользу другому, разрушает человеческую личность того, кто трудится, или, вернее сказать, работает. Не трудится и капи­талист, придумывающий только, как бы прожить доход со своего капитала, купец, надувающий покупателя, чиновник, набивающий кар­ман чужими деньгами, шулер, в поте лица подделывающий кар­ты, – плутуют... Есть и такие господа, которые, не имея уже реши­тельно никакого дела в жизни, придумывают себе занятие ради душевного и телесного моциона: точат, играют в биллиард или просто бегают по улицам, чтобы доконать пышный завтрак и возвратить ап­петит к обеду, но такой труд имеет то же значение, какое имело рвот­ное за столом римского обжоры: возбуждая обманчивую охоту к но­вым наслаждениям, оно помогает расстраивать душевный и телесный организм человека. Труд не игра и не забава; он всегда серьёзен и тя­жёл; только полное сознание необходимости достичь той или другой цели в жизни может заставить человека взять на себя ту тяжесть, которая составляет необходимую принадлежность всякого истинного труда.

Труд истинный и непременно свободный, потому что другого тру­да нет и быть не может, имеет такое значение для жизни человека, что без него она теряет всю свою цену и всё своё достоинство. Он составляет необходимое условие не только для развития человека, но даже и для поддержки в нём той степени достоинства, которой он уже достиг. Без личного труда человек не может идти вперёд; не может оставаться на одном месте, но должен идти назад.Тело, сердце и ум человека требуют труда, и это требование так настоятельно, что, ес­ли, почему бы то ни было, у человека не окажется своего личного труда в жизни, тогда он теряет настоящую дорогу и перед ним открывается две другие, обе одинаково гибельные: дорога неутолимого недоволь­ства жизнью, мрачной апатии и бездонной скуки или дорога добро­вольного, незаметного самоуничтожения, по которой человек быстро спускается до детских прихотей или скотских наслаждений. На той и на другой дороге смерть овладевает человеком заживо потому, что труд – личный, свободный труд – и есть жизнь.

...Труд сделался довершительным законом человеческой природы, телесной и духовной, и человеческой жизни на земле, отдельной и в обществе, необходимым условием его телесного, нравственного и умственного совершенствования, его человеческого достоинст­ва, его свободы и, наконец, его наслаждения и его счастья.

Что физический труд необходим для развития и поддержания в теле человека физических сил, здоровья и физических способностей, этого доказывать нет надобности. Но необходимость умственного труда для развития сил и здоровья, нормального состояния человеческого тела не всеми сознаётся ясно. Многие, напротив, думают, что умст­венный труд вредно действует на организм, что совершенно несправед­ливо. Конечно, чрезмерный умственный труд вреден, но и чрезмерный физический труд также разрушительно действует на организм. Одна­ко же можно доказать множеством примеров, что бездействие ду­шевных способностей и при физическом труде оказывает вредное вли­яние на тело человека. Это неоднократно было замечено на тех фаб­риках, на которых работники являются дополнениями машины, так что занятие их не требует почти никакого усилия мысли. Да это и не может быть иначе, потому что телесный организм человека приспо­соблен не только для телесной, но и для духовной жизни. Всякий же умственный труд, наоборот, приводя в действие нервную систему, действует благотворно на обращение крови и на пищеварение. Люди, привыкшие к трудовой кабинетной жизни, чувствуют возбуждение аппетита скорее после умеренного умственного труда, чем после про­гулки. Конечно, умственный труд не может развить мускулы, но деятельность и особенная живость нервной системы заменяют этот недостаток. И если умственная деятельность не избавляет совершен­но от необходимости движения, то значительно уменьшает эту не­обходимость. Человек без умственных занятий гораздо сильнее чув­ствует вред сидячей жизни. Это в особенности заметно на тех ре­месленниках, ремёсла которых, не требуя значительных физиче­ских усилий, требуют сидячей жизни и весьма мало умственной деятельности. Смотря на бледные, восковые лица портных, неволь­но желаешь всеобщего введения швейной машины...

Конечно, всего полезнее было бы для здоровья человека, если бы физический и умственный труд соединялись в его деятельности, но полное равновесие между ними едва ли необходимо. Человеческая природа так гибка, что способна к величайшему разнообразию об­раза жизни. Самый сильный перевес труда умственного над физи­ческим и наоборот скоро переходит в привычку и не вредит орга­низму человека: только совершенные крайности в этом отношении являются гибельными. Кроме того, при нынешнем состоянии общест­ва трудно представить себе такой образ жизни, в котором бы труд физический и умственный уравновешивались: один из них будет толь­ко отдыхом.

Но если для тела необходим личный труд, то для души он ещё необходимее.

Кто не испытал живительного, освежающего влияния труда на чувства? Кто не испытал, как после тяжёлого труда, долго поглощав­шего все силы человека, и небо кажется светлее, и солнце ярче, и люди добрее? Как ночные призраки от свежего утреннего луча, бегут от светлого и спокойного лица труда тоска, скука, капризы, прихо­ти – все эти бичи людей праздных и романтических героев, стра­дающих обыкновенно высокими страданиями людей, которым нечего делать. Читая какой-нибудь великосветский роман, где бедная героиня, эфирное и совершенно праздное существо, томится неизъяснимой тоской, нам всякий раз кажется, что эта тоска исчезла бы сама собой, если бы героиня вынуждена была потрудиться...

Но человек скоро забывает, что труду он был обязан минутами высоких наслаждений, и неохотно покидает их для нового труда. Он как будто не знает неизменного психического закона, что наслаж­дения, если они не сопровождаются трудом, не только быстро те­ряют свою цену, но также быстро опустошают сердце человека и отнимают у него одно за другим все его лучшие достоинства. Труд неприятен нам, как узда, накинутая на наше сердце, стремящееся к вечному, невозмутимому счастью, но без этой узды сердце, пре­доставленное необузданности своих стремлений, сбивается с дороги и, если оно порывисто и возвышенно, быстро достигает бездонной про­пасти ничем не утолимой скуки и мрачной апатии; если же оно мел­ко, то будет погружаться день за днём, тихо и незаметно, в тину мелких, недостойных человека хлопот и животных инстинктов.

Этот неизменный закон труда каждый легко может испытать на самом себе в той потребности менять наслаждение, которая сказы­вается весьма скоро после того, как труд покидает человека. Потреб­ность этой мены доказывает уже, что человек не способен только на­слаждаться. Это паллиативное средство удерживать в сердце на­слаждение само быстро теряет свою силу. Чем больше человек ме­няет наслаждения, тем кратковременнее каждое из них приносит ему удовольствие. Мена неудержимо делается всё быстрее и быстрее и наконец превращается в какой-то вихрь, быстро опустошающий серд­це. Если же человек по природе своей способен предаваться какому-нибудь одномунаслаждению, то это наслаждение делает его рабом своим и мало-помалу низводит на крайнюю ступень человеческого унижения. Напрасно человек старается ввести некоторый порядок и меру в свои наслаждения: несмотря на этот порядок, они быстро теряют свою цену и настойчиво требуют перемены или одно из них требует усиления и, не останавливаясь на одной ступени, увлекает за собой человека в бездну душевной и телесной гибели. Так, напри­мер, действует привычка к вину, к опиуму, к разврату, к пустой светской жизни, к картам и пр. Человек неудержимо увлекается этим вихрем, пока он не выбросит из сердца его последней человече­ской идеи и последнего человеческого чувства.

Этот психический закон, по которому наслаждения должны урав­новешиваться трудом, прилагается к наслаждениям всякого рода, как бы они возвышенны и благородны ни были...

...Наслаждения, как бы их много ни было собрано в одну жизнь, ещё не счастье. Это только мишурная пыль с крыльев того неулови­мого призрака, за которым упорно гонятся люди. Взамен счастья... дан человеку труд, и вне труда нет для него счастья. Труд есть единст­венно доступное человеку на земле и единственно достойное его счастье...

Само воспитание, если оно желает счастья человеку, должно воспи­тывать его не для счастья, а приготовлять к труду жизни. Чем богаче человек, тем образование его должно быть выше, потому что тем труднее для него отыскать труд, который сам напрашивается к бедняку, таща за спиной счастье в нищенской котомке. Воспитание должно развить в человеке привычку и любовь к труду; оно должно дать ему возможность отыскать для себя труд в жизни...

...Всякая школа, прежде всего, должна показать человеку то, что в нём есть самого драгоценного, заставив его познать себя частицей бессмертного и живым органом мирового духовного развития челове­чества. Без этого все фактические познания – иди он даже до глу­бочайших математических или микроскопических исследований – не только не принесут пользы, но положительный вред самому чело­веку, хотя, может быть, и сделают его полезной, а иногда и очень вредной машиной в общественном устройстве.

Другое, не менее важное для педагогики последствие, вытекаю­щее из психического значения труда, состоит в том правиле, что воспи­тание не только должно развить разум человека и дать ему извест­ный объём сведений, но должно зажечь в нём жажду серьёзного труда, без которой жизнь его не может быть ни достойной, ни счаст­ливой. Потребность труда... врождена человеку, но она удивительно как способна разгораться или тухнуть, смотря по обстоятельствам, и в особенности сообразно тем влияниям, которые окружают человека в детстве и в юности.

Чтобы человек искренно полюбил серьёзный труд, прежде всего должно внушить ему серьёзный взгляд на жизнь. Трудно представить себе что-нибудь противнее цели истинного воспитания, как тот лёг­кий шутовской оттенок, который придают учению и даже вообще воспитанию некоторые педагоги, желающие позолотить для детей горькую пилюлю науки. Шутовство и без того в последние годы за­владело беседами почти всех слоёв так называемого образованного общества; и без того серьёзный разговор в гостиных и даже в домаш­них дружеских кружках сделался почти невозможным или, по край­ней мере, чем-то странным и неприличным. Люди образованные или имеющие претензию на образованность стараются о самых серь­ёзных вещах говорить шутя, и предмет разговора должен быть уже слишком ничтожен – какой-нибудь новый фасон платья или какое-ни­будь событие преферанса, чтобы о нём позволялось говорить в об­ществе серьёзно. Не только серьёзный разговор, но даже серьёзный взгляд на жизнь считается неприличным, и человек, встречаясь с дру­гим человеком, прежде всего старается надеть на себя шутовскую маску. Светские и полусветские молодые люди, ещё не оставившие учебной скамейки, как будто боятся говорить серьёзно о том, чему их учат, и, подделываясь под тон людей взрослых, слегка третируют и своих наставников, и предметы своего учения, позволяя себе гово­рить серьёзно только о папиросах или перчатках.

Мы не будем докапываться, откуда проистекает такое требование шутовства в обществе, от долговременного ли отсутствия всяких серьёзных интересов в нашей общественной жизни, от влияния ли французского воспитания, вырабатывающего до сих пор корифеев нашего большого света, или даже отчасти и от всеобщего слишком уже пересолённого юмористического направления литературы, – скажем одно, что такая всесильная мода шутовства не только не спо­собна поддержать общественных отношений, но действует чрезвы­чайно опустошительно, изгоняя из общества всякое разумное со­держание.

Дельное воспитание должно бороться с таким достойным сожале­ния направлением общества и дать молодым людям положительно серьёзный взгляд на жизнь. Учить играя можно только самых маленьких детей – до семилетнего возраста, далее наука должна уже принимать серьёзный, ей свойственный тон. Мы не говорим о пе­дантизме, о суровости; но даже прежняя педантическая, отталкиваю­щая важность приносила менее вреда, чем завитая, смеющаяся сама над собой модная педагогика. Нынче часто боятся испугать мальчика серьёзной миной науки, но ещё более должны бояться, чтобы он не научился презирать её и третировать её слегка. Смелость придёт со временем, но зерно презрения к науке, посеянное в детском сердце, приносит самые гибельные плоды. Не встречаем ли мы на каждом ша­гу молодых людей, которые ещё недавно и учатся, но уже научились презирать учение и, издеваясь над теми наставлениями, которые оно подаёт, прислушиваться только к наставлениям света. Откуда же всё это берётся? Ещё недостаточно, чтобы сам наставник смотрел на свой предмет и говорил о нём серьёзно, чтобы он приступал к своему делу с полным сознанием важности его значения; должно ещё, чтобы на­чальники заведений, сами родители и все взрослые люди, окружаю­щие дитя, смотрели с уважением на его детские усилия пройти с по­мощью наставника гигантскую дорогу, пройденную человечеством. Как яда, как огня надобно бояться, чтобы к мальчику не забралась идея, что он учится только для того, чтобы как-нибудь надуть своих экзаменаторов и получить чин, что наука есть только билет для входа в общественную жизнь, который следует бросить или позабыть в кар­мане, когда швейцар пропустил уже вас в залу, где и прошедший без билета или с фальшивым или чужим билетом смотрит с одинаковой самоуверенностью. Но сознайтесь откровенно, читатель, не случалось ли вам встречаться в жизни с такими взглядами на учение?

В учебную и воспитательную пору возраста учение и воспитание должны составлять главный интерес жизни человека, но для этого воспитанник должен быть окружён благоприятной сферой. Если же всё, что окружает дитя или молодого человека, тянет его от учения со­вершенно в противоположную сторону, тогда напрасны будут все усилия наставника внушить ему уважение к учению. Вот почему воспи­тание так редко удаётся в тех богатых, великосветских домах, где мальчик, вырвавшись из скучной классной комнаты, спешит готовить­ся на детский бал или на домашний спектакль, где ждут его гораздо более живые интересы, преждевременно завладевшие его юным серд­цем; или в кабинете папаши, где идут серьёзные толки о новом ры­саке и где грамматика или история так же на месте, как лапоть нище­го в великолепной гостиной. Жалка участь учителя в таком доме: если и не смеются над ним явно, то, по крайней мере, не уважают, а дети скоро разглядывают это неуважение, хотя оно полузакрывается личи­ной вежливого обращения, и скоро постигают, что учение и учителя изобретены собственно для детей, а для больших есть кое-что по­лучше. Несравненно успешнее идёт воспитание в тех простых домах, где родители смотрят на него как на свет, которого они, к сожале­нию, лишены, но который хотят дать своим детям, но таких домов уже немного: почти везде видят в образовании средство для службы или для приискания выгодного жениха – билет для выхода на общест­венную сцену.

Но воспитание не только должно внушать воспитаннику уваже­ние и любовь к труду: оно должно ещё дать ему и привычку к тру­ду, потому что дельный, серьёзный труд всегда тяжёл. Для этого есть много средств; мы перечислим из них некоторые.

Преподавание всякого предмета должно непременно идти таким пу­тём, чтобы на долю воспитанника оставалось ровно столько труда, сколько могут одолеть его молодые силы. Леча больного, доктор только помогает природе; точно так же и наставник должен только помогать воспитаннику бороться с трудностями постижения того или другого предмета; не учить, а только помогать учиться. Метода такого вспомогательного преподавания кроме многих других досто­инств имеет ещё главное то, что она, приучая воспитанника к умствен­ному труду, приучает и преодолевать тяжесть такого труда и испыты­вать те наслаждения, которые им доставляются. Умственный труд едва ли не самый тяжёлый труд для человека. Мечтать – легко и приятно, но думать – трудно. Не только в детях, но и во взрослых людях мы чаще всего встречаемся с леностью мысли. Мальчик ско­рее готов поработать физически целый день или просидеть без мысли над одной и той же страницей несколько часов и вызубрить её меха­нически, нежели подумать серьёзно несколько минут. Мало того, серь­ёзный умственный труд утомляет непривычного человека быстрее, чем самый сильный труд физический. Это явление объясняется фи­зиологическими законами работы нервного организма и восстановле­ния его сил, так дорого обходящихся экономии тела. Но если не нужно надрывать силы человека в умственной работе, то необходимо не давать им засыпать, необходимо приучать их к этой работе. Организм человека должен приучаться к умственному труду понемногу, осторожно, но, действуя таким образом, можно дать ему привычку легко и без всякого вреда для здоровья выносить продолжительный умственный труд. Вместе с этой привычкой трудиться умствен­но приобретается и любовь к такому труду или, лучше сказать, жажда его. Человек, привыкший трудиться умственно, скучает без такого труда, ищет его и, конечно, находит на каждом шагу.

Самый отдых воспитанника может быть употреблён с большой пользой в этом отношении. Отдых после умственного труда ни­сколько не состоит в том, чтобы ничего не делать, а в том, чтобы пере­менить дело: труд физический является не только приятным, но и полезным отдыхом после труда умственного... Конечно, смотря по возрасту, должно быть дано время и для игр; но, чтобы игра была на­стоящей игрой, для этого должно, чтобы ребёнок никогда ей не пресыщался и привык мало-помалу без труда и принуждения поки­дать её для работы. Более всего необходимо, чтобы для воспитанни­ка сделалось невозможнымто лакейское препровождение времени, когда человек остаётся без работы в руках, без мысли в голове, по­тому что в эти именно минуты портится голова, сердце и нравст­венность...

Но не только за дверьми класса, часто и в самом классе научают­ся воспитанники убивать время. Учитель толкует новый урок: уче­ники, зная, что найдут этот урок в книге, стараются только смот­реть на учителя и не слышать ни одного слова из того, что он говорит... На другой день учитель спрашивает урок одного, двух, трёх, а осталь­ные в это время считают себя свободными решительно от всякого дела. Таким образом проводит иной счастливый мальчик большую часть дней целой недели и приобретает гнусную привычку оста­ваться целые часы, ничего не делая и ничего не думая. Надеяться на самый интерес и занимательное изложение предмета можно только, и то не всегда, в университетах, но в средних и низших учебных заве­дениях нельзя ожидать, чтобы ученик сам увлекался предметом, но должно иметь методу, которая помогает учителю держать внима­ние всех своих слушателей постоянно в возбуждённом состоянии...

Антология педагогической мысли России второй половины XIX – начала ХХ в. / Сост. П.А. Лебедев. – М.: Педагогика, 1990. – С. 45-52.