5.1. Предпосылки кризиса и особенности культуры на рубежеXix–xXвеков

Попробуем ответить на вопрос: когда начался XX век? (не хронологи­чески, а по сути). Отсчет, скорее всего, следует вести от событий Первой Мировой войны, которая трагически обнажила утопичность гуманистических представлений XIX века о возможности устроения разумной и спра­ведливой жизни для всех⁹. XX век начался тогда, когда абсолютность че­ловеческой жизни оказалась химерой, когда стало возможным беспрецедентное в истории массовое истребление людей (в годы Первой Мировой войны, как известно, впервые были использованы отравляющие вещества и автоматическое оружие). Сознание человека XIX века с его гуманистическими идеалами этого просто не могло переварить. Так катастрофично не было в дальнейшем воспринято даже сообщение о трагедии Хиросимы и Нагасаки – сознание человека к тому времени было вынуждено подготовленным к происшедшему. Следует признать, что в XIX веке все же таки были высказаны предостережения, пророчества того, что ожидает человека в веке XX. Высказаны художниками, наделенными даром интуитивного прозрения. Предвиденьем катастрофы проникнуто творчество Ф.М. Достоевского, об этом же – в поэме Блока «Возмездие» («Век девятнадцатый, железный, воистину жестокий век – тобой в мрак ночной, беззвезный беспечный брошен человек»).

К концу XIX века в литературе Западной Европы звучала огром­ная тревога. Лучшие умы высказывали опасения за судьбы мира. К это­му времени Запад уже прошёл полосу революций и знал, что они заканчиваются кровавой катастрофой, что категории свободы, равенства и братства – утопичны. Такое знание рож­дало пессимизм. Россия же к этому времени буржуазной революции не знала, и российская интеллигенция, в массе своей, была переполнена надежд и оптимизма.

Подобное состояние умов, состояние общества в целом определили и ситуацию в культуре и в искусстве. Так например, культура Франции конца XIX века – культура усталого излета, а искусство – утонченное и увядающее, замечающее малейшие нюансы в природе (импрессионизм) и в человеческой душе. Тогда как российская культура кипела молодой, еще не растраченной энергией. Отсюда и «социальность» художников-передвиж­ников, отсюда «Скифы» и «Двенадцать» Блока, который предвидел неизбежность глобальных общественных изменений, но ошибочно принял революционную катастрофу за ожидаемое освобождение (как следствие – трагическая разорванность сознания и преждевременная смерть).

Российская культура традиционно политизирована, во всяком случае её связь с политикой куда теснее, чем в Европе, и нередко искусство, особенно литература, как бы заменяло собой политику, наделялось политическими функциями: «Бесы» Достоевского, «Воскресение» Толстого, картины передвижников – произведения политические. Отлучение великого писателя (Л. Толстого) от церкви на Западе – нонсенс. Для России же – закономерный итог целого ряда событий,

Не случайно, что именно в России в первой половине XIX века передовая интеллигенция вела борьбу против «чистого искусства». Всем нам со школьной скамьи памятны некрасовские строки из «Поэта и Гражданина»:

«… Ещё стыдней в годину горя

Красу долин, небес и моря

И ласку милой воспевать…»

И призыв:

«… Иди в огонь за честь Отчизны,

За убежденья, за любовь.

Иди и гибни безупречно

Умрешь недаром: дело прочно,

Когда под ним струится кровь...»

находил сочувствие во многих сердцах.

Не случайно, что во второй половине XIX века и борьба «нового» со «старым» в России была иной, нежели в Европе. Во Франции – импрессионисты, в России – «передвижники». Первые через светоцветовые комбинации искали новые художественные формы выражения, вторые – новые социальные темы. И те и другие восстали против академизма, окостенелости и слащавости. Враг вроде один, но цели – разные. Правильнее было бы рассматривать тех и других не с позиции: «лучше»–«хуже», а в социальном контексте, т.е. кипение красок, игра света – прекрасно, но в тот период для русских художников («передвиж­ков») не актуально.